Память культуры

Время искать, и время терять; время оберегать, и время бросать.

Книга Екклесиаста 3:6

Память играет исключительную роль в деле сохранения и передачи культуры. Понятие культуры как памяти восходит к архаическим временам: в мир мифологического и метафизического мышления. Еще Геракл сетовал, что в мире все приходящее (panta rhei), погружается в сумрак забвения и бесследно исчезает. И только память способна остановить убегающее явление и воспрепятствовать процессу забвения. Приобретенную информацию Аристотель сравнивал с „убегающей армией”, которая остановится только тогда, если заново укрепит повторяющийся опыт. В понимании греков истина − alethea − не может кануть в Лету, способна противостоять течению времени, (стоит, а не течет). Истина представляет собой ценность, достойную вечной памяти. В дословном переводе alethea означает незабываемое, незабвенное. „Все проходит мимо, все уходит. Истина-Alethea − это Незабвенность, не слизываемая потоками времени, это Твердыня, не разъедаемая едкою Смертью, это Существо существеннейшее, в котором нет Небытия нисколько”. (Флоренский, 1914, 193)

В греческой мифологии Мнемосина (Память), мать муз и богиня творчества, является сторонницей Аполлона, покровителя высшей духовной деятельности: в неотчетливом клубке памяти она помогает отыскать, а не выдумать единственно возможное, ничем другим не заменимое слово. В зрелом возрасте Платон определял знание как воспоминание о трансцендентальном мире, узнавание заново. Знание = воспоминанию (анамнезе), представлению памяти из лучшего мира. [?] Духовную сущность материи платонизм определяет зрелищем, роль которого заключается в напоминании об идее. Несовершенству природы он противопоставлял идеальное, трансцендентальный мир, являющиеся локусом истинных ценностей. (По мнению Канта, трансцендентальная память является основой знания. Наблюдается генетическая взаимозависимость между идеями архетипов Платона, рожденного с нами Декарта и a priori Канта. )

По словам Диотимы из Пира, смертный человек может обрести бессмертие двумя путями: зарождением новой жизни и духовным творчеством. Жизнь стремится к распространению в мире телесно и духовно. Несущие семя плодородия в теле „приобретут себе бессмертие, память и счастье деторождением”. Духовная плодовитость − удел поэтов, дающих миру (свои) произведения, и тех, кого называют изобретателями. Таким образом, эрос является наисвойственнейшем душе стремлением к вечной памяти, „желанием бессмертия”. Заурядное соитие двух влюбленных не может победить смерти, это достижимо только путем возвращения к андрогинному единству, потерянному нами в грехопадении. Человеческие души стремятся объединиться с другими душами, оторванными от них в ходе инкарнации. „Эросом мы называем желание и поиск полноты” (Платон, 1983, 196-197, 175). Половая любовь атавистична и смертоносна, поскольку деторождение неразрывно связано с рождением и смертью, и только духовная созидающая сила гарантирует бессмертие личности. В творчестве мы хотели бы обрести утерянное бессмертие, богоподобие. Поэт-демиург именно поэтому избирает спутницей жизни не женщину, а музу, Прекрасную Даму, идеал Вечной женственности (Данте, Гёте), богиню духовного творчества: Логос для него важнее Эроса. Смену парадигм можно наблюдать и в русской культуре, когда традиционный идеал семьи сменяется идеалом „нового человека”, для которого Эрос является средством духовного возрождения, а не деторождения. (Таковыми являются нового типа асексуальные герои Чернышевского и Достоевского, проект воскрешения мертвых Николая Федорова, принцип „жизнетворчества” русских символистов, попытка „оживления мертвых слов” футуристами и т. д. ) Новый человек возрождает самого себя и мир. „Сверхчеловек” Ницше побеждает смерть возрождением себя в акте самообожествления. В христианском понимании творчество означает в первую очередь самосоздание, которое суждено не только художнику, но и всякому человеку. Аскетизм (подвижничество) является наисвысшим художественным творчеством, материалом для которого служит сам человек. „Человек всю жизнь не живет, а сочиняет себя, самосочиняется. ” (Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 томах. Т. 27/59. ) Даже пророк созидательноо зарождения Толстой к концу своей жизни отверг чувственно-земную любовь ради самоусовершенствования и благодетельной любви. Значение телесной любви Соловьев видел а победе над эгоизмом, изолированностью и смертью (Смысл любви). По мнению Флоренского, лучшим способом преодоления (распада личности и изолированности) является спиритуальное соединение с другим человеком, дружба − communio. Николай Федоров отказался от превозносимого Василием Розановым мистического фаллицизма Древнего Востока. Розанов потому освящал сексуальную любовь, что видел в этом средство преодоления смерти. Он хотел разрешить противоречие между ветхозаветным словом, призывающим к размножению и заселению Земли и новозаветным призывом к девственному самовоздержанию, (дивинации) и называл христианство культом, направленным против жизни и прославляющим смерть (Розанов, 1990, 394-417). Сексуальной любви Федоров противопоставлял сыновью любовь, цель которой в воскрешении умерших отцов, гарантирующем бессмертие и самим сыновьям. Воскресение как реальная возможность зиждится на нравственном напряжении памяти, акте любви и объединении научных усилий всего человечества. Телесное воскрешение умерших он представляет без участия в том церкви и религии, исключительно на естественно-научной основе, путем подчинения слепых сил природы (в том числе и несомых нами расточительных сил полового инстинкта) управлению разумом для низложения наивысшего зла − смерти. Он не принимает диалектического круговорота жизни-смерти-жизни. По его мнению, смерть является вовсе не необходимой, а патологической принадлежностью существования как такового. Смерть − не вечный закон природы, а результат невежества человека. Человек смертен до тех пор, пока находится в рабстве у природы. Бессмертие − не упавшее с неба даяние и наступит не с помощью какого-то чуда, но станет следствием общих усилий человечества. Христанство истолковывает воскресение пассивно: оно наступает в день страшного суда; по Федорову это − возможный результат сплочения научных усилий всего человечества. Он ищет не бессмертие души, а воскрешение плоти. Человек − говаривал он − рождается дважды: естественным путем и сам по себе, когда заново сотворяет себя своим трудом и разумом. Эволюция − пассивное развитие без проявления воли; регуляция − сознательная преобразовательная деятельность человека. Поэтому-то более охотно пользуется он словом воскрешение вместо пассивного воскресение. Владимир Соловьев следующими словами выражает свое восторжение учением Федорова: „Со времени появления христианства Ваш «проект» есть первое движение вперед человеческого духа по пути Христову. ” В то же время он предупреждал, что „наше дело и должно иметь религиозный, а не научный характер. (. ) Простое физическое воскресение умерших само по себе не может быть целью. Воскресить людей в том их состоянии, в каком они стремятся пожирать друг друга, воскресить человечество на степени каннибализма было бы и невозможно, и совершенно нежелательно. ” (Соловьев, 1909, 2/346)

Для Федорова не существует иной религии, иной науки, иного искусства, нежели культ предков. „Если объединение живущих для всеобщего воскрешения не совершается сознательно, то объединение сынов превращается в цивилизацию, в чуждость, враждебность, в разрушение, а вместо воскрешения является культура, т. е. перерождение, вырождение и наконец вымирание” (Федоров, 1982, 200). Культура, по его мнению, является продуктом эпохи, отказывающейся от бессмертной жизни и не считаюшей несчастьем ни кончину личности, ни вымирание нации.

Мережковского и круг русских символистов так же остро занимала проблема жизнетворчества, неразрешимая мистерия секса и отношение к Богу. Соединение тела и духа в „святой плоти” может осуществить „новый человек” (Matich, 1994, 158-171). Религиозный философ Сергей Булгаков понимал творчество как самосотворение: „смысл человеческой жизни − самосотворение” (Булгаков, 1917, 352). В тезисах доклада Бориса Пастернака Символизм и бессмертие (1913) утверждается, что „поэзия − бессмертие, «допустимое культурой»” (Пастернак, 1990, 256). Все в мире преходяще за исключением художественного творчества. Художественное время − воспоминание − это освобождение из плена времени и смерти. По мнению Андрея Белого, слова потеряли свою поэтичность, представляют собой „зловонные, разлагающиеся трупы”, и только слово поэта, символ являются воплощенным „живым словом” (Белый, 1910, 436). Совершенность соединения слов между собой подобно воскрешению мертвых. „Сейчас слова мертвы, и язык подобен кладбищу”, задача футуризма − воскрешение слов (Воскрешение слова, Шкловский, 1990, 36). Творчество − художественное воскрешение.

Историк культуры имеет дело с прошлым и − только с прошлым. Однако его исследовательская сфера все же относится к сегодняшней науке, поскольку настоящее воспринимается им как продолжение прошлого. Его взор обращен одновременно вперед и назад: подобно двуликому Янусу, он одинаково внимает и будущему, и прошлому − помнит о минувшем и видит грядущее. Героиня книги Льюиса Кэролла Алиса в стране чудес жалеет бедную память за то, что та может помнить только прошлое, а это, по ее мнению, не совсем обоснованно. Генри Бергсон, Павел Флоренский и Владимир Соловьев говорят о трех направлениях памяти. „Память есть символо-творчество. Помещаемые в прошедшее эти символы, в плоскости эмпирии, именуются воспоминаниями; относимые к настоящему они называются воображением; а располагаемые в будущем − считаются предвидением и предведением. ” (Флоренский, 1914,202) Бергсон связывает память с понятием времени. Суть жизни в воспоминании: сознательная оглядка на прошлое. Все прошлое живо и влияет на настоящее, в определенном смысле оно находится в настоящем: это − „созидательное время”. (Бергсон, 1930, XII) Воспоминание − не возвращение в минувшее; прошлое то и дело проникает в настоящее, „поедает” настоящее, как Хронос наших детей. Суть созидательного времени в том, что прошлое не разрушается, а, обогатившись опытом настоящего, постоянно оказыает влияние на будущее. В „двойной памяти” Бергсона феномен настоящего сплавляется с воспоминанием прошлого. По мнению Соловьева, ставшее памятью относится уже не к прошлому, а к настоящему и будущему. „Говоря образно, то что помнится или вспоминается, тем самым отнято у времени, и только этими отнятыми жертвами времени питается логическая мысль” (Соловьев, 1911-1914, VIII, 198).

Взгляды Мандельштама на память и время близки к бергсоновским. [?] Вспоминать − творить художественно. Художественное время − воспоминание, выход из плена линейного времени. В рукописи Пушкин и Скрябин (1915), так и оставшейся во фрагментах, следующим образом описывается лучезарный взгляд богини воспоминания: „Мне представляется закрытые глаза и легкая, торжественная маленькая голова, чуть запрокинутая кверху. Это муза припоминания − легкая Мнемозина, старшая в хороводе. С легкого, хрупкого лица спадает маска забвения, проясняются черты; торжествует память − пусть ценою смерти: умереть значит вспомнить, вспомнить значит умереть. Вспомнить во что бы то ни стало! Побороть забвение − хотя бы это стоило смерти: вот девиз Скрябина, вот героическое устремление его искусства!” (Мандельштам, 1991/2. 314)

Вячеслав Иванов подходит к культуре платонически: воздействующая на нас красота предмета это смутное воспоминание нашей душою первообраза (идеи) предмета, виденное душой до рождения. Свой вгляд на культурную память он выразил в связи с картиной Terror antiquus (Древний ужас) театрального декоратора Льва Бакста: „Мнемосина − Вечная Память: вот другое имя той преемственности общения в духе и силе между живущими и отошедшими, которую мы, люди овеществленного и разсеянного века, чтим под именем духовной культуры, не зная сами религиозных корней этого почитания. Культура − культ отошедших, и Вечная Память − душа ее жизни, соборной по преимуществу и основанной на предании. ” (Иванов, 1909, 393-394)

Перечисленные мнения единогласно утверждают: назначением культуры является память и борьба с забвением. Если забвение − смерть прошлого, то воспоминание − его воскрешение: побежденное время и побежденная смерть. Наиблагороднейшей целью всех искусств является борьба с забвением, культурной амнезией и афазией, воспоминание. Искусство сохраняет характер соперничества с Богом в созидательной деятельности. Художник, как „второй Бог”, требует для себя право на творение, и с этим взаимосвязана проблема творчества „не человеческой рукой” в иконописи. Николай Бердяев обожествляет созидательный акт человека и даже не видит разницы между человеческим и абсолютно-божественным творением. (Бердяев, 1916) По мнению Андрея Белого, искусство является демоническим подражанием сакральному творчеству. Флоренский предупреждал: человек имеет право на „творение не по сущности”, а только на „творение по подобию” (Флоренский, 1985, 296). Креацинизм (творение из ничего) является правом только одного Бога. Человек в лучшем случае способен к воспринятому подражанию в платоновском толковании, которое никогда не может быть совершенным, то есть − божественным мимезисом. Ремесленник только копирует настоящее бытие идей в своем медиуме. Напрасно Пигмалион ваяет скульптуру женщины потрясающей красоты, он не может вызвать ее к жизни, на это способна только богиня Афродита. Напрасно человек лепит из красной глины фигуры по своему облику и подобию, имитируя творение, − вдохнуть жизнь в Голема может только Бог. Оба примера показывыают крайние пределы художественного творчества, в рамках которых человек может состязаться с Богом. Человек должен ограничивать свои желания, иначе переступит дозволенную ему черту и впадет в самодовольство, караемое богами. Темой многих мифов является расплата человека за стремление состязаться с богами. Даже нежные музы, богини искусств и наук, ослепили того, кто − будучи человеком − посмел с ними соперничать: певца ?(Тюмариса). Произведение искусства появляется не в качестве некоего бытия, а в качестве существующего образа, как художественная созидательная деятельность, поэтому ему грозит опасность подражания подражанию, „троекратное отклонение от правды” (Платон). Поэт-демиург соперничает с Богом, использует слова таким образом, чтобы они превратились в магическое средство посвящения в мистерию: чтобы человек видел не „сквозь тусклое стекло, гадательно”, „лицом к лицу”. Откровение истины подобно снятию покрывала с ковчега завета, с алтаря, когда показывается непостижимое и невысказываемое. Хайдеггер находчиво переводит греческое слово aletheia (истина) как − „не-за-прятанность” существующего (Хайдеггер, 1988, 60). Истина накрыта покрывалом, задача искусства − снять его.

Старейшие культуры происходят из религиозного культа и долгое время развиваются в этом русле. Память утраченных культур сохраняется в форме религиозных „вкраплений ”. В культурах, не обладающих письменностью, важную роль играло сохранение традиций как поддерживание коллективной памяти данной общности. Не менее значительна роль и у культовых обрядов. Каждый народ почитает своей святой обязанностью сохранять преданность культу предков, быть „народом с памятью”. Древнеегипетская культура является одной из самых религиознейших. Строительство пирамид воспринималось не как творение исскуства, а как ритуал, магическое действие, подстегиваемое желанием воскресения мертвых. Еврейский народ в акте памяти тысячелетиями оставался верным завету „помни!”, берущему начало в культе предков. Связь прошлого с настоящим обеспечивалась передачей по наследству. „Я передаю так, я так слышал от своих учителей. ”(Талмуд) Христианская церковь получила задание вспоминать о Христе и его делах. Причащение (евхаристия) − мистерия превращения хлеба и вина − является ничем иным как памятью о Спасителе, душевное воссоединение с Христом. Спасение в вечности от обреченного на смерть бытия. Все действия литургии представляют собой метафизическое воспоминание о случившемся факте: „Сие творите в Мое воспоминание”. (Евангелие от Луки, 22:19) Из преходящего мирского времени евхаристия переносит нас в сакральное время, которое не „течет”: обратимо и воспроизводимо заново. Сакральное время онтологично, всегда идентично самому себе. В библейском понимании божественная память означает дар вечной жизни. Быть забытым Богом равно смерти. [?] Христианство многое впитало и сохранило из ранних религиозных традиций. Случись иначе, непременно наступил бы психический раскол личности, а в конечном счете − потеря памяти.

Православная литургия изобилует траурными и поминовальными обрядами: на похоронах поют псалом Вечная память, служат панихиду за спасение души умершего, держат сорокоуст, после Пасхи посещают могилы и символически угощают умерших (радуница), упоминают в молитвах имена тех живых и мертвых, которых предлагают вечной памяти Бога (имярек) и т. п. „Смени траурное рыдание на похвальную песнь: «Аллилуйя» − звучит песня на каждом похоронном обряде” (Флоренский, 1989/6, 31). Церкви и монастыри, возводимые над могилами отцов из чувства горя и траура вследствие их потери, служили и местом молитв о возвращении отцов из небытия в вечное бытие. Монастыри и церкви являются не только местом захоронения отцов, некрополем, но и местом воскресения. Божественная мудрость одерживает победу над смертью во вселенской церкви. Николай Федоров разделил искусства на две группы: профанные искусства „безжизненного подобия” и сакральные, святые искусства, являющиеся „проектами возрождения новой жизни”. Сакральное произведение искусства отнюдь не мертвая копия действительности подобно безжизненной античной скульптуре, представляющая собой только имитацию творения (обозначая пределы, в рамках которых человек может соперничать с Богом); оно поддерживает жизнь и обладает магической силой. По мнению Федорова, со строительством христианских церквей начинается искусство более высокого качественного порядка. „Церковь не только подобие того, что есть, но и того, что быть должно, то есть не воображаемое, а истинное воскресение” (Федоров, 1982, 573).

Сакральная обязанность потомков − обожать и прославлять богов, героев и почивших великих предков; поддерживать их память и обновлять их учения на ритуальных обрядах, увековечивать их деяния в героических песнях. Античное искусство вплоть до эллинистической эпохи выполняло функциональную роль: посвященные богам подарки, памятники умершим. У египтян была письменность, но не было литературы, как у греков, которые смотрели на литературу как на возможность воспоминания прошлого и напоминания о нем. Героическая песня − культ мертвого героя. Добрая слава − жизнь поступка героя после его смерти. Доверенные памяти рапсодов деяния отважного Ахиллеса и сметливого Одиссея веками воспевались слепыми менестрелями пока не были зафиксироваеы потомками на письме. В культурах, не обладавших письменностью, особая роль в поддерживании коллективной памяти принадлежала богине воспоминания. Поэты − свидетели прошлого, панегеристы старых времен, laudatores tempores acti. Книги, как сказал Мильтон, − служат бальзамом гениям. Библиотека − обитель коллективной памяти. История − vita memoriae (Цицерон). Живопись − визуальная память: возвышение в цвете и форме. Скульптура и архитектура − высеченная в камне память. И так далее.

Прошлое существует только в памяти и никак иначе. Память постоянно увеличивает свой объем и отсеивает несущественное. Если нарушается пропорция между накоплением и сортировкой, наступает потеря памяти. Иероглифы Древнего Египта были недоступны для более поздних египетских поколений. Прошлое сохранилось не коллективной памятью, а только мертвой письменностью. Сокрытая в письменах история Египта тысячелетиями оставалась неразгаданной: все последующие поколения египтян ничего не знали о своем прошлом. Они двукратно потеряли время: когда то прошло и когда стерло их историю. В истории народов случаются периоды, когда для некоторых поколений прерывается связь с прошлым, когда те лишаются возможности принять информацию от своих предков: они теряют свою память. Разрывается звено в связующей поколения цепи. Не может быть более трагической ситуации для народа или отдельного человека, нежели damnatio memoriae. Об этом говорится в легенде о манкуртах в романе Айтматова И дольше века длится день. [?] Только тот народ сохраняет память, который способен создавать культуру, оберегать культурные ценности и наследовать их от предыдущих поколений. Наследование может осуществляться в материальной и нематериальной форме: в предметах домашней утвари, строительных сооружениях, творениях живописцев, религиозных ритуалах, праве, народных песнях и т. д.

Сохранение и передача „памяти” и „знаков” − святая наша обязанность перед предками. Пирамида, мавзолей, обелиск, монумент хранят память об утрате лиц. Музей хранит память о вещественных потерях культа предков, делающих очевидным для нас то, что прошло. Предметы переживают человека, но сохраняют память и окружение, в котором были изготовлены. Сохранение традиций не исчерпывается захоронениями бренных останков, сохранением изъятых из употребления предметов, охраной памятников старины. Задача „памятников” − воскрешение памяти об умерших, возвращение к жизни мертвых предметов. Их магическая цель − возвратить, а не отнять жизнь. По словам русского философа прошлого века Николая Федорова, музей − сакральное, „общее дело”. Он ставит Ницше в укор его непонимание истинной сущности музея и еще менее − сущности кладбища. По словам немецкого философа, кладбище − „пространство дезинтеграции и забвения”, а не возрождения и воскресения. Русский мыслитель видит роль кладбищ и погостов в сохранении до Воскресения останков усопших и памяти их личной деятельности. (На это намекает и общий этимологический корень слов схоронить и сохранить. ) Основополагающая функция кладбищ − мнемотическая. Они должны превратиться в музеи, то есть в такие учреждения, которые организовывают сохранение памяти на научной основе. Нового типа кладбища должны быть заполнены портретами и скульптурами умерших. Они должны стать центром деревенской жизни, местом общего бодрствования над могилами предков. Он не считал случайным общность этимологических корней слов муза и музей, поскольку цель обоих − сохранение памяти и поддержание жизни. Конечная цель − элиминирование смерти, „превращение смертных людей в бессмертных человекобогов” (Masing-Delic, 1995, 193). Сакральная цель поддерживания древнего культа заключается в завоевании бессмертия. Смертный человек всегда стремился к посмертному героическому статусу, в связи с чем получили распространение надгробные памятники и портретные изображения, хвалебные песни и т. п. В античных культурах настоящие значение и ценность имело только то, что неизменно: бальзамирование (мумификация) умерших, пирамиды, мавзолеи, святилища и т. п.

Культуру можно воспринимать и как постоянную борьбу за память, но воспоминание представляет из себя нечто большее, нежели просто краткое или длительное хранение в человеческом мозгу. Культура − саморегулирующийся, живой организм. Воспоминание хоть и является направленным в прошлое, но формирующим будущее механизмом. Прошлое не умирает, а воздействует на настоящее и будущее. Общая культурная и национальная память − стоящий над индивидуумом интеллект − делает возможным в онтогенезе индивида прожить филогенез человечества. Охрана традиций должна переступить (авто)биографическую память и превратиться в историческую память, в культурно-исторический факт. Культура сохраняет не только личные, но и национальные и всемирно-исторические памятники прошлого. От составления биографии (истории личности) писателю надобно дойти до сбережения коллективной исторической памяти. [?] Иначе он застрянет на уровне песнопения собственной жизни.

Двигателями биологического прогресса являются гены, общественного − идеи и мысли. Для поддержания биологического существования достаточно иметь необходимую информацию, чтобы с ее помощью получить определенные материальные блага, то есть − биологическую память. Духовная память высшего порядка, гарантирующая постоянную преемственность между поколениями традиций культурного наследия, характерна только для человека. „Культура − совокупность ненаследственной информации, которую накопляют, хранят и передают разнообразные коллективы человеческого общества” (Лотман, 1973, 395). Накопление, сохранение и передача информации − жизненно важный закон. Передаваемую по наследству информацию наши предки вырезáли на каменных плитах, глине, посуде, записывали на папирус, полоски бамбука, пергамент, увековечивали в устном народном творчестве. Наследники старались сохранить, распространить и размножить эту информацию. Когда объем человеческих знаний взрывообразно увеличился и мозг не способен был его вместить, человек уже не мог доверить сохранение информации коллективной памяти − фольклору. И вот тогда была изобретена письменность. Как это ни парадоксально, способность к памяти ослабла именно у тех людей, которые научились писать и читать. [?] Но выигрыш сопровождается потерями. Устная культура обладает преимуществом тренировки памяти и ее способности. Сущность устного народного творчества заключается в воспоминании: воспроизведение текста живым словом. Сохранение обеспечивается высокой организованностью текста, приданием ему ритмичности, афористичности и частенько даже зарифмованному с целью легкого запоминания и облегчения устного (пение, речитатив) распространения. (В Японии, например, вплоть до XVIII века текст свода законов имел стихотворную форму. ) Устные предания постепенно были вытеснены письменными. С первым написанным словом началась история для человечества, служившего до тех пор для поддерживания перманентности памяти. Начало истории мы можем датировать возникновением желания письменной передачи по наследству и сохранения памяти. По предположению двух авторитетных русских математиков, глобальное распространение письменности стало возможным только с изобретением бумаги, поэтому вся „добумажная” эпоха истории культуры является сплошной позднейшей подделкой (Постников М. М. ,−Фоменко А. Т. 1980). Для накопления и передачи информации в течение тысячелетий наиболее подходящей оказалась письменность. Знание своего прошлого многими цивилизациями можно отнести скорее на счет их письменной деятельности, нежели вещественных памятников. Умеющие писать считались самыми уважаемыми в те времена, когда грамотность была явлением редким. Были народы, у которых стилет (палочка) и кисть почитались гораздо выше меча. Груда знаний закреплялась письменно, размещалась и хранилась в святилищах, библиотеках. „Столкновение Мойсея и Аарона, скрижалей первого, призванных дать народу новый механизм культурной памяти („завет”) и синкретического единство идола и ритуала (пляска), воплощающих старый тип хранения информации” (Лотман, 1987, 9). Для своих законов Моисею достаточно было двух каменных скрижалей. Нинивийская библиотека Ассурбанипала насчитывает уже сотню таких клинописных табличек. В Александрийской библиотеке хранится якобы полмиллиона папирусных свертков. Современные компьютеры способны накапливать многие миллиарды единиц информации (bit). Хранящие информацию материалы не всегда были устойчивы в поединке со временем. Разбивались каменные и глиняные плиты с нанесенными на них письменами; превращался в пыль папирус, пергамент поедался молью. Во времена войн уничтожались памятники архитектуры, грабились храмы, сжигались библиотеки. Процесс просеивания характерен не только для времени, но и для власти, стремящейся приспособить и монополизировать культуру. Существует такое мнение, по которому библиотеки хранят не только и не столько плоды человеческой мудрости, но являются порою собраниями всевозможных заблуждений, противоречий и нелепостей. Для того, чтобы освободиться от мертвых традиции и ложных идей, время от времени появляется необходимость в сожжении библиотек, иконоборчестве. По легенде, подобным образом аргументировал калифа, приказавший поджечь александрийскую библиотеку: дескать, эти книги, как Коран, и, стало быть, − бесполезны или говорят не о том, что надо; словом, книги эти ложны и опасны. Диалог культур сменился монологом Корана.

В то время, как русские князья оспаривали великокняжеский титул, они вели борьбу и за овладение памятью. На то, что произошло в прошлом − то есть на историческую память − , наложил право собственности царь. По своей прихоти он заставил переписать хроники, исходя из собственных интересов. Словом, царь хотел господствовать и над прошлым: „исправлял” и трансформировал память. Вся власть концентрировалась в одном городе, в руках одного владыки, включая и монополию духовной власти. Среди князей Владимир был еще primus inter pares, великие московские князья правили уже не на принципе паритета. С помощью летописей Иван III установил „законность” овладения новгородскими землями. В ходе ливонской войны Иван IV на основе летописей „твердо и неоспоримо доказал, что Дерпт является древним русском городом Юрьевым, основанным Ярославом Мудрым в XI веке” (Лихачев, 1962, 96). Основавшие Москву цари подчинили получившее широкий размах летописание делу построения государства и создания империи. Альтернативных князей Москва не только присоединила (аннексировала), но и стремилась напрочь стереть их из истории. Это привело к формированию монокультуры. Только закрытые культуры монологичны, открытые же продолжают диалог с мировым культурным наследием.

В ходе культурной коммуникации классический канон просвещения постоянно переоценивается. Оценочная ориентация канонизирует определенных авторов и определенные произведения, исключая всех прочих. Воспоминание и забывание − понятия коррелятивные. В диалектике воспоминания-забывания последнее является не только потерей, но и условием обновления жизни. Только благодаря забыванию становится возможным полное обновления духа и приобретение им способности восприятия и хранения новой информации. Ничто не является таким постоянным, как изменение, в котором статическая и динамическая модели равноправны. „История уничтожения текстов, очищения от них резервов коллективной памяти идет параллеьно с историей создания новых текстов. ” Проводя параллель между модой и культурой, Юрий Лотман и Борис Успенский проливают свет на один из основополагающих механизмов культуры − на диалектику воспоминания и забывания, постоянства и изменения. „Мода всегда стремится к тому, чтобы стать нормой [. ], но едва достигает относительной стабильности, приближающей ее к норме, как сразу же хочет вырваться из нее. [. ] Необходимо постоянное обновление, чтобы оставаться самими собой и в то же время быть другими” (Лотман − Успенский, 1971, 150, 161-162).

Ценностная иерархия воспоминания и забывания (разрыв с памятью) порою меняется местами. Имеются исторические эпохи, когда „воспоминание”, то есть преданность к прошлому, может быть приравнено к невежественности, а „разрыв с памятью” может быть прогрессивным. Например, долгая жизнь китайской культуры стала возможной благодаря глубокому почитанию прошлого и приверженности к иероглифам. В то же время это колоссальное распространение общественной памяти становится преградой на пути развития внешних связей и торговли, что в конечном счете ведет к застою. Геронтократия направила подражание в прошлое и в Византии. Византия проявила в консервации бóльшую мудрость, нежели в созидании. Они не „развивали”, а сохраняли традицию, которую передавали дальше как образец и догмат. Византийские ученые в течение тысячелетия читали и с муравьиной старательностью копировали античных классиков, но не опередили ни на шаг своих мастеров из древних времен − удивляется Эдуард Гиббон (1776-1778), замечательный английский историк XVIII века, византинолог. Упрек этот только отчасти уместен, потому что схоластики не только собирали, переписывали, но и перетолковывали, христианизировали античное наследие. Для того, чтобы основать новую культуру, необходимо иногда порвать с традицией, освободиться от чувства принадлежности к любому культурному наследию. Если поколение осознает свою идентичность только с точки зрения прошлого, его культура − традиция, потерявшая жизнеспособность; если же поколение выкорчевывает свои корни − погружается в утопические грезы. Геронтократы имеют только прошлое, утописты − только представление о будущем.

Возникает вопрос: является ли культурное наследие прошлого благословением или балластом? Алексей Хомяков и Константин Леонтьев видят в византийском влиянии отнюдь не мертвый балласт прошлого; по мнению же Соловьева и Чаадаева, „византийзм” чужд русской жизни. Развитие, переход на более высокий уровень представляют собой сложный и противоречивый процесс, в котором традиция играет важную, но не исключительную роль. Для своего расцвета та или иная культура в большей или меньшей степени нуждается в традиции. Однако в любом случае она получает это необходимое количество. Секрет развития в том, чтобы, двигаясь вперед, брать на себя и весь груз прошлого. Развитие − продвижение вперед с оглядкой назад. Культурное наследие представляет собой „единственную ношу, которая не отягощает движение вперед, а облегчает его” (Лихачев, 1985, 565). В другом понимании культурное наследство не только прогрессивная традиция: порою оно может оказаться балластом, поскольку не помогает, а тормозит движение вперед. Продвижение доступно только тому, кто не прикован к своему прошлому и памяти. Является ли каждая новая культура законопреступницей, поскольку несет с собой новый закон или же она чтит традицию? Внесение новых ценностей сопровождается отрицанием традиции или ее сохранением? Покинуть историю можно двумя способами: назад в прошлое и вперед в будущее. Один из примеров выхода за рамки европейской культуры − Америка. Другой пример показывает Россия. Один народ оторвался от европейской культуры, к которой другой народ подключился с опозданием. Обе культуры сравнительно поздно появились на исторической сцене. Обе нации считают себя молодыми и способными заново основать традицию. „Мы чересчур долго слушали элегантные музы Европы”, − высказал Эмерсон мнение американцев и выразил надежду, что „впервые в мировой истории родится мужественная нация”. (Updike, 1989, 53) Растеряв принесенную с собой из Старого мира культуру, американцы будто бы лишились на время памяти. О человеке американского типа Камю в книге Бунтующий человек сделал интересное замечание: „мир американского романа принадлежит людям без памяти” (Сamus, 1999, 308). Опасность лишения корней угрожает завоевателям чужих земель. Америка порвала с идеями Европы, c ее религиозными привычками, миром вкусов, но вскоре создала собственную прагматическую культуру, привычки и традиции, отличные от старушки Европы. Те писатели и деятели искусства, для которых неприемлима была практическая цивилизация Нового света, перебрались в Европу, лелеящую традиции высокой культуры. Европа к середине XIX века не только для Нового Света, но и для России стала предметом религиозного культа, собранием музейных редкостей, более того − „кладбищем”. [?] В чем кроется причина этого? В первую очередь в том, что, сохраняя традиции, Европа перепутала охрану живых традиций культуры с музейностью. В старушке Европе все отжившие свое время идеи, мертвые произведения искусства, лишенные пользы предметы были сданы в архив, музей-заповедник, галерею. „Древо знания” культивировалось, а „древо жизни” тем временем чахло. С охраной культуры наступает беда, если жизнеспособность памяти не поддерживается, а консервируется до степени мумификации. [?]

Историю культуры можно описать также со стороны приобретений и потерь. Объяснение причины изменения, по крайней мере, такая же трудная и волнующая задача, как и исследование причины неизменности и постоянства. Истинный прогресс и истинное сохранение − родственные по своему значению слова. Каждая культурная ценность нова и традиционна одновременно, хотя более поздние поколения и подчеркивают свою привязанность к традиции. Все, что в культуре является ценностью, не пропадает бесследно: „то, что одними народами уже пережито, обдумано и отвергнуто, вдруг обнаруживается другими как самое новейшее слово” (Солженицын, 1973, 34-36). Потесненное однажды на задний план не выпадает навеки из человеческой памяти: погружается в личное или коллективное бессознательное (память нашего народа, расы, человечества), откуда рано или поздно может быть востребовано. Сны (мечты), представления памяти déjà vu, воспоминания восстанавливают забытое. Исчезнувшие цивилизации могут возродитьтся в форме ренессанса. Старое не уничтожается полностью, а продолжает жить в настоящем на уровне субкультуры. Вчера умирает в сегодня, сегодняшний день продолжает свою жизнь в завтрашнем. В духовном кровообращении каждого столетия присутствуют идеи предыдущего века. Культура является произведением истории, плодом коллективного труда: вновь пришедшим она не дается бесплатно. Ни один народ не сможет взять из сокровищницы культуры ничего, прежде чем сам не пройдет по пути творения. Наследство ничего не будет стоить, если потомки только копируют образцы. Ученик никогда не подымется над учителем, если видит в нем только идеал, а не конкурента. Необходимо отличать друг от друга традицию и наследие. Традиция − наследство лучших духовных ценностей, оставленных нам предками; наследие − возобладание движимым имуществом прадедов. Наследование традиций гораздо сложнее получения наследства. Можно передать по наследству „книжный шкаф предков”, библиотеку; культуру − нельзя. Так же, как невозможно вместе с мечом унаследовать героический дух. Культурное наследие необходимо усваивать, ассимилировать каждому поколению. „Was du ererbt deinen Vätern hast, / Erwirb es, um es zu besitzen!”[?] (Goethe, 1980,113).

"Что мне отец в наследство передал, Он собрал, чтоб использовать владенье" (первод В. Брюсова). Иоганн Вольфганг Гете: Избранные произведения. Минск, 1977, 317.

[i]В пещерной аналогии Платона видимые предметы и явления − двойники „занебесных”идей. Материальное несовершенство земного бытия исходит из того, что оно только фрагментарно наделено идеей. Вечные, неизменные и бестелесные идеи − настоящие предметы и вдохновители воспоминания. По понятию Платона, физическое ссылается на идеальное. Идеи бытия у него более почитаемы самого бытия (Аристотель)

[ii]„Бергсон рассматривает явления не в порядке их подчинения закону временной последовательности, а как бы в порядке их пространственной протяженности. Его интересует исключительно внутренняя связь явлений. Эту связь он освобождает от времени и рассматривает отдельно. Таким образом связанные между собой явления образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени, но в то же время они поддаются умопостигаемому свертыванию.

Уподобление объединенных во времени явлений такому вееру подчеркивает только их внутреннюю связь и вместо проблемы причинности, столь рабски подчиненной мышлению во времени и надолго поработившей умы европейских логиков, выдвигает проблему связи, лишенную всякого привкуса метафизики и, именно потому, более плодотворную для научных открытий и гипотез. ” (Мандельштам, 1992, 11-12)

Мандельштам, в бергсоновской трактовке, понимает эволюцию как постоянно развивающийся и создающий новые формы креативный, а не механичесаий процесс. (Bencsics, 1995, 185-196)

[iii] „И сказал Иисусу: помни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое. И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне ты будешь со мною в раю. ” (Евангелие от Луки 23:42-43) Если Господь вспоминает нас, это − сам Рай, вечная жизнь.

[iv]Манкурт − раб, которого азиатские варвары лишают памяти. На обритую голову жертвы натягивают свежеснятую верблюжью кожу. Высыхающая под палящими лучами солнца кожа стягивает обручем голову раба и навеки срастается с кожей его головы. Выживший под такими муками пленник забывает о своей национальной принадлежности. Не помнит ни своего детства, ни матери, ни прошлого.

[v] В Шуме времени Мандельштам пишет: „Память моя враждебна всему личному. Если бы от меня зависело, я бы только морщился, припоминая прошлое. Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых внуков, влюбленных в семейные архивы с эпическими домашними воспоминаниями” (Мандельштам, 1991/2. ) Относительно Аксакова Мандельштам прав, но сказанное им о Толстом требует дополнения. Не поднимись Толстой от автобиографической трилогии − автобиографической памяти − до сохранения исторической памяти в Войне и мире, то действительно застрял бы на уровне Детских годов Багрова-внука.

[vi] Фараон сказал изобретателю письма Тевту, что тот открыл средство не для укрепления, а ослабления памяти. „Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: «Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости». Царь же сказал: «Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой судить − какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. »”

[vii] „Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, − в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище и никак не более. ” (Достоевский)

[viii] По утверждению А. Битова, автора философского романа Пушкинский дом, русскую культуру тоже постигла музейность, ибо после революции она перестала развиваться.